табачные прутики.
Невероятная власть этого отверженного Джексона над более чем двенадцатью или четырнадцатью крепкими, здоровыми моряками – это загадка, разрешение которой нужно оставить философам.
Глава LV
Зарисовка к едва ли не последнему эпизоду в карьере Джексона
Заключительный намёк на Джексона в предыдущей главе, напоминает мне о том обстоятельстве – о котором, возможно, стоило упомянуть прежде, – что после того, как мы пробыли в море приблизительно десять дней, он объявил, что не столь здоров, чтобы исполнять свои обязанности, и, в соответствии с этим, улёгся в свою койку. И здесь, за исключением нескольких кратких периодов принятия им солнечных ванн при ясной погоде, он оставался лежать на спине или застывал со скрещёнными ногами всё оставшееся время обратного путешествия.
Погрузившись там в свой адский сумрак, словно только что потерпевший кораблекрушение матрос в холщовых штанах, этот человек всё ещё изображал картину, достойную быть написанной тёмной, капризной рукой Сальватора Рози. В любом из хмурых морских пейзажей этого мастера, изображающем пустынные скалы Калабрии с кораблекрушением в полуночной дали, Джексон послужил бы моделью для написания лица номинального главы обречённого судна, разрубленного и взорванного молнией.
Хотя наиболее подлые и трусливые из моих товарищей по плаванию шептались друг с другом, что Джексон, уверенный в своей власти, как на вахте, так и вне её, только симулировал недомогание, тем не менее оно случилось просто-напросто из-за его излишеств в Ливерпуле, и болезнь, которая долго сжимала свои клыки на его плоти, теперь уже грызла наиболее важные части его тела.
Его щёки стали впалыми и пожелтели, а кости проступали так же, как и из черепа. Его змеевидные глаза оказались усыпанными красными гнёздами, он не мог поднять свою руку без сильной дрожи, в то время как его мучительный кашель долгое время не давал нам спать. И всё же своей дрожащей хваткой он раскачивал свой скипетр и как тиран управлял всеми нами до последнего.
Чем слабее и слабее он становился, тем возмутительней становилось обращение к нему со стороны команды. Перспектива быстрой и неизбежной смерти, теперь стоявшая перед ним, казалось, раздражала его человеконенавистническую душу до безумия, как будто он действительно продал её сатане, исполнившись решимости умереть с проклятием на зубах.
Я никогда, даже сейчас, не смогу не думать о нём, раскинувшемся на своей койке, часто дышащем, выпаливающем свои проклятия; но мне этот мизантроп на троне мира напоминал дьявольского Тиберия на Капри, который даже в своём добровольном изгнании, озлобленный физическими муками и отвратительным психическим террором, известном на земле только людям проклятым, всё же не предавался богохульству, хотя и пытался присовокупить к своей собственной погибели всех, кто был с ним в период его злобной власти. И пусть Тиберий пришёл как наследник Цезаря, и пусть бесподобный Тацит забальзамировал его труп, я всё же считаю этого янки Джексона достойным персонажем, а также заслуживающим своей высокой виселицы в истории, даже при том что он был безызвестным бродягой без эпитафии, и никто, кроме меня, не рассказал о нём. Поскольку во зле нет никакого различия, в пурпуре оно или в рубище, то в аду царит дьявольская демократия, где все уравнены. Нерон там стонет бок о бок со своими собственными подручными. Если Наполеон действительно был военным-убийцей, то я не воздам ему большего уважения, чем уголовнику. И если мильтоновский Сатана разбавляет наше отвращение восхищением, то это только потому, что тут не подлинное существо, а видоизменённый оригинал. Если не только из одних четырёх евангелий мы сделали вывод, что любые высокопарные мечты касаются этого Сатаны, то осознали ли мы его из этих источников как сущую персонификацию зла, которой не восхищается никто, кроме карманников и грабителей? Но зло исходит не из нашего заслуженного поэтического первосвященника: того лишь возвеличивает то, что из абсолютного зла в своём материале он смог создать свою весьма привлекательную структуру. Поскольку на земле в исторической канонизации осуждение принижает личность, то, поднимая и превознося всем известного проклятого, мы стремимся не преподать примеры зла и не призвать к стремлению сделать некую бо́льшую несправедливость, ради того чтобы добыть себе славу.
Глава LVI
Возле баркаса Редберн и Гарри ведут доверительную беседу
Сладкая вещь – песня, и хотя иудейские пленные повесили свои арфы на ивы из-за того, что не могли исполнить палестинские напевы перед надменными бородами вавилонян, всё же сами по себе эти мелодии других времён и далёких земель были так же сладки, как июньская роса на горе Хермон.
И бедный Гарри оказался в той же ситуации, что и древние евреи. Он так же был уведён в плен, хотя его главным похитителем и врагом оказался он сам, и так же на много ночей был призван петь для тех, кто целыми днями оскорблял его и высмеивал.
Его голос был как раз таким голосом, который мог исходить от маленького, нежного человека, каким он и был, он был нежным и переливчатым и изливался и звенел в словах песни, как музыкальный ручей, чьи края окаймляют разноцветьем ветры и непостоянства.
«Я не могу петь сегодня вечером, – печально сказал Гарри голландцу, который со своим начальником вахты просил его скоротать полночные часы своими мелодиями. – Я не могу петь сегодня вечером. Но, Веллингборо, – прошептал он, и я наклонил своё ухо, – приходи ко мне к подветренной стороне баркаса, и там я напою тебе голосом».
Это были «Берега синего Мозеля».
Бедный, бедный Гарри! И тысячу раз одинокий и несчастный! Петь песни, которым было предназначено струиться исключительно фонтанами в садах или в изящных альковах гостиных, петь их здесь – здесь, в жизни под покрытыми дёгтем бортами нашего баркаса.
Но он пел и пел, пока я наблюдал за волнами, и населял их всех эльфами, и кричал «Лови! Скрестить руки!» массовой
кадрили, которую все танцевали на залитом лунным светом музыкальном полу.
Но хотя моему другу было очень тяжело петь свои песни этой хулиганской команде, которую он ненавидел – даже в своих мечтах, до пены, слетавшей с его губ даже во время сна, всё же я, наконец, одержал победу над его чувствами и подчинил их его интересам. Из-за сильного восхищения матросов даже самым грубым искусством менестрелей Гарри, как я хорошо знал, был способен обаять их с течением времени – по крайней мере, они не смогли бы сопротивляться, что могло бы побудить их относиться с большим уважением к тому, кто заслуживал такого восхищения. Орган Карло не нравился им так, как голос моего Бьюри, звучащий аккордеоном в их ушах.
Итак, однажды ночью он сидел на брашпиле и пел, и грубые шутки, столь характерные для матросов, проскальзывали в тишину при каждом стихе. Всё молчаливей и молчаливей становились они, пока, наконец, Гарри не уселся среди них, как Орфей среди зачарованных леопардов и тигров. Безопасные теперь когти, которыми они имели привычку разрывать мою зебру, спрятались в бархатных лапах, и их свирепые глаза одновременно застыли в очарованном и захватывающем блеске. Затем, всё ещё шипя какое-то время, они оставили свою добычу.
Теперь, во время путешествия, общение с командой всё больше и больше отбрасывало Гарри ко мне в поисках товарищеских отношений, и поскольку немногие могут держать постоянную компанию с кем-либо, не открывая, по крайней мере, некоторых своих тайн, то из-за этого все мы тоскуем по сочувствию, даже если причиной тайны стала любовь. А пребывание в душевном одиночестве вытерпит только гений, чей хранитель и вдохновитель – уединение.
Но хотя мой друг стал более чем когда-либо открытым относительно своей прежней карьеры, всё же к настоящему времени он не разъяснил многих вещей, даже частично не обнародовав историю, которую мне очень любопытно было узнать, и совсем никогда даже отдалённо не намекал на что-либо, связанное с нашей поездкой в Лондон, поскольку из-за клятвы, которой он повязал
